Гребень в траве: малые описательные модели, ставшие действием

Исследование Александры Сухаревой (род. 1983, Москва) было поддержано Музеем «Гараж» в 2016 году, но первый интерес к теме блокады Ленинграда (8 сентября 1941 — 27 января 1944) появился у художницы еще в 2014 году. В это время Сухарева стала посещать различные петербургские архивы, где познакомилась с документами тех страшных лет.

Тема блокады — одна из важнейших в работах, посвященных истории России XX века, и потому довольно хорошо освещена, но это не значит, что современные исследователи должны отказаться от ее изучения. Напротив, стоит активнее исследовать блокаду Ленинграда, используя новые подходы. Так, Александра Сухарева применяет междисциплинарный подход, для которого характерно «столкновение» истории и поэзии, лингвистики и топологии. В своей работе Сухарева вырабатывает новый, всеобъемлющий взгляд на блокаду Ленинграда и нарративные поля, сформировавшиеся вокруг этого события.

872 дня блокады обернулись серьезнейшей травмой для нескольких поколений, часто бессознательно вытесняемой из коллективной памяти. Стихийная природа информирования первых месяцев блокады спровоцировала возникновение потребности в альтернативных методах понимания и конструирования своей реальности, в короткий срок лишившейся патронажа официальных версий событий. Это повлекло изменения в повседневной жизни людей, их занятиях и ритуалах. Исследование сосредоточено на свидетельствах человеческого опыта, в котором надежда «переплавляется» в новую реальность. Сухареву интересует человек в момент катастрофы и феномен «внутренней эмиграции» как особого режима проживания информации в момент социальных потрясений. Обращение к парадоксальности внутреннего мира, — отнюдь не постыдный эскапизм, а основание для резервной онтологии, язык, которой изливается впоследствии наружу и порой становится общественным.

Работая над проектом, художница провела изыскания во многих публичных и частных архивах и фондах, включая Государственный Эрмитаж, Музей обороны и блокады Ленинграда, Музей-институт семьи Рерихов, Центральный государственный архив историко-политических документов, Музей политической истории России (все — Санкт-Петербург), Московское Теософическое общество, Дом-музей Садриддина Айни (Самарканд) и Государственный музей истории Тимуридов (Ташкент).

На выставке «Освободить знание» Александра Сухарева представляет инсталляцию, состоящую из шести «томов» (каждый из них включает в себя подборку материалов, посвященных отдельным сюжетам, выявленным в ходе исследования) и «Уиджи» — доски для спиритических сеансов.

Последний предмет сама художница определяет как «невозможный». «Уиджа» практически непредставима в Ленинграде начала 1940-х годов. Помещая ее в контекст исследования, Сухарева вносит искажение в исторический нарратив, через которое травма может себя проявить.

Во время выставки художница проведет несколько экскурсий по своей части экспозиции, на которых подробно расскажет о работе и сюжетах исследования.

Проект инициирован в 2016 году.

1.

Том посвящен Ольге Обнорской, некогда жившей в поселении теософов в Гуареке на Кавказе. После трудных лет послереволюционной разрухи Кавказ сыграл исключительную роль в сохранении большого спектра духовных движений. Земледельческие общины толстовцев и коллективы теософов, последователи антропософии и анархо-мистицизма… Большинство из этих людей принадлежало к городской образованной интеллигенции, сознательно сменившей свои профессиональные устремления и жизнь в крупных городах на сельский труд. Оказывая влияние друг на друга, перенимая идеи и практический опыт, эти очень разные по своему идейному содержанию сообщества оказались на одной земле, «чтобы на практике попытаться осуществить идеалы гармоничной общинной жизни, занимаясь духовным и физическим самоусовершенствованием» (Андрей Никитин). Чем обернулась это начинание, было ли оно общим в непосредственном понимании слова, через какие конфликты прошло? К середине 1930-х около 44 человек проходило по так называемому сочинскому делу. Они были обвинены в «молчаливо-образной агитации за бойкот советского быта» (Алексей Ежов). С этого момента история об общем становится повествованием об отдельных судьбах.

Ольга Обнорская обладала исключительными медиумическими способностями: на протяжении всей жизни ей поступали «послания» — в форме голосов и видений. На юге ей впервые были даны диктовки, подобные тем, которые получали такие известные оккультисты, как Алиса Бейли или Елена Блаватская. Голоса, которые она слышала в 1942 году в блокадном Ленинграде, были обозначены ею как К. Х. и Учитель М. Послания Учителя проникали в речевую действительность блокады, открывая возможность для существования другой языковой реальности, противостоящей творившемуся кошмару. Бóльшая часть тетрадей Обнорской погибла во время обысков и ее ареста в середине 1950-х годов.

В томе впервые представлены фотографии из частных архивов Санкт-Петербурга и Москвы, а также отрывки записей Ольги Обнорской. Том подготовлен при деятельном участии Андрея Владимировича Гнездилова, Елены Шестопаловой и Московского Теософического общества.

2.

Завершая петроградский период своей жизни, семья Рерихов оставила практически все свои вещи семье Митусовых, чтобы после отправиться в Центральную Азию, а затем — в Индию. Нагрудное украшение — потертая от времени шелковая роза с платья Елены Рерих, — совпадая со своим гностическим символом, оказалось одной из тех редких вещей-свидетелей, которые пережили ленинградскую блокаду в доме Людмилы Степановны Митусовой.

Как правило, жизнь блокадной вещи протекает в логике «излишка» — предмета на обмен, предмета экономического отношения, непосредственно связанного с выживанием. Очевидно, вещи, о которых идет речь в этом томе, оказались вне границ такой ликвидности. Они не отвечали общим требованиям блокадной прагматики: ни бросить в топку, ни продать. Чем они были? Чем могли быть? «Каждодневные маршруты проходят мимо домов, разбомбленных по-разному. Есть разрезы домов, назойливо напоминающие мейерхольдовскую конструкцию» (Лидия Гинзбург). Эффект эстетического переживания непредставимой (на самом деле — кошмарной) стороны вещей через подобный «аллюр», смещение, происходит всегда ad hoc (лат. - по специальному случаю). Таким безусловным случаем, разумеется, стала война, вторгшаяся в мир и лишившая вещи их связи с незыблемым смыслом. Менялись повседневные ритуалы людей, а значит и очертания вещей, их свойства, «инкрустированные в поверхность».

Плотное шерстяное одеяло, некогда пламеневшее «нежгучим огнем» в монгольской пустыне, входит в напряженные инверсивные отношения с самим блокадным бытом с его первобытными очагами в ледяных меблированных квартирах.

В томе представлены баритовые фотографии украшения Елены Рерих из фондов Государственного музея-института семьи Рерихов (Санкт-Петербург), фотографии других предметов (настольного зеркала и шерстяного экспедиционного одеяла) и фрагменты писем и фотографии Елены Рерих с похожим, излюбленным ею, украшением-розой на груди периода 1942 года (Кулу, Индия).

3. 

Рисунок с черным небом, иссеченным лучами прожекторов, на переднем плане — белый треугольник паруса лодки… Этот образ остался после Миши Миронова (1926–1941(?)). Название рисунка, выполненного в 1936 году, — «Будущая Москва». Справа, где заканчивается лист, в луче прожектора виден обрезанный силуэт — это фантом легендарного Дворца Советов. Композиция и в целом выразительность рисунка были бы не так красноречивы и оставались лишь в пределах пресловутой работы бессознательного с пропагандой, если бы не поворот в судьбе автора, окрасивший этот рисунок странным настроением гадательности о будущем. В 1941 году, оставшись без родителей, один в осажденном городе, Миша решается на отчаянный поступок: выходит пешком в Москву, чтобы оттуда отправиться к арестованной матери в Инту (ныне находится в Республике Коми), либо в Среднюю Азию — в эвакуацию к сестре. Пройдя и немецкий плен, и арест Красной армии, он все-таки доходит до Москвы. И там исчезает без вести, оставив после себя лишь слова и рисунки.

В томе находятся копия рисунка «Будущая Москва» (1936) и письмо Миши от 5 октября 1941 года.

4.

Четвертый том включает в себя только репродукцию акварельного масонского рисунка конца XVIII — начала XIX века. В Государственном Эрмитаже, где хранится оригинал, он кратко обозначен как «Рисунок масонских символов, Россия (?), конец XVIII — начало XIX в. Акварель, тушь, чернила». Известно также, что в 1941 году некое, теперь неизвестное, обстоятельство принесло его в музейные фонды. «На сложенном вдвое листе бумаги изображение символической картины: пещера в скале, где за столом с масонскими предметами сидит обезглавленный человек, слева — низвергающийся водопад, вверху — горящий лес. Рисунок заключен в черную рамку. На первой странице надпись чернилами: Tableau». (Галина Принцева). Над сценой со столом замерла надпись на французском: Vengeance (отмщение). Мотив разгадывания того, что невозможно разгадать, роднит это изображение с произведениями современного искусства, для которых катастрофа (от греч. «конец строки») — черта повседневности.

В томе находятся копия масонского рисунка, предоставленная Государственным Эрмитажем, а также сопутствующие документы, обнаруженные в ходе исследования.

Пятый и шестой тома остаются закрытыми на текущей стадии исследования.