Павел Боев и Дмитрий Буренко «Диалоги о Ковиде»
Дима: В локдауне определенно много положительных аспектов. За период самоизоляции или карантина (в разных странах степень строгости, а равно и добровольности ограничений сильно различалась) человек значительно снизил негативное воздействие на окружающую среду: остановились заводы и фабрики с их токсичными сбросами в воду и выбросами в атмосферу, перестали летать самолеты, ездить автомобили и поезда, а значит, снизилось выделение CO2 и других парниковых газов. Воздух и вода стали чище — так, что жители Дели впервые за многие десятилетия увидели Гималаи, а в Венецию вернулись дельфины. Да и в целом люди стали меньше беспокоить дикую природу, а она, в свою очередь, стала постепенно отвоевывать позиции и даже завоевывать новые — например, города. Эксперты Global Footprint Network, международной научной и природоохранной организации, создавшей методику подсчета экологического следа и ежегодно рассчитывающей дату дня экологического долга, заявили, что в 2020-м он наступит 22 августа, почти на три недели позже, чем в 2019 году. Это означает, что мы стали медленнее расходовать возобновляемые биоресурсы, и у планеты появилось больше времени на самовосстановление. То есть положительное воздействие если не пандемии, то хотя бы локдауна можно не только увидеть, но и измерить.
Изображение 1:
Дмитрий Жильцов. Ручей. 2020
Пластик, масло
Предоставлено художником
Изображение 2:
Дмитрий Жильцов. Ручей. 2020
Цифровое фото
Предоставлено художником
Паша: Как сказать, как сказать. Дельфины, о которых шла речь, были засняты не в Венеции, а у берегов Сардинии, за сотни километров, по другую сторону Апеннинского полуострова. Хотя вода в каналах на самом деле стала прозрачней — гондольеры перестали поднимать со дна ил. Такого рода новостей вышло довольно много, некоторые из них действительно отражают происходящие изменения, но многие — типичные примеры fake news. Возможно, людям утешительно думать, что у пандемии есть хотя бы какие-то положительные стороны: если уж мы сидим в добровольном (и не очень) заточении, то пусть хотя бы природа отдохнет, воспользуется плодами нашего вынужденного социального и экономического замедления.
Хотя увы, эффект, скорее всего, будет краткосрочным. Локдаун закончится, уже сегодня во многих городах — от Боготы и Веллингтона до Лондона и Москвы — жизнь возвращается в привычное русло: открываются магазины и рестораны, люди постепенно выходят в офисы. На улицах снова пробки. Ничто не изменилось. Мы не попытались трансформировать модель потребления (многие, сидя дома, стали покупать онлайн еще больше ненужных вещей), не перешли на альтернативные источники энергии (и по-прежнему сжигаем газ, нефть и даже уголь, чтобы получить электроэнергию), не пересмотрели свои представления о мобильности и устройстве городов (а многие из тех, кто до пандемии отказывался от собственного автомобиля и предпочитали общественный транспорт и каршеринг, сейчас задумались о покупке собственного автомобиля, видя проблемы с объектами экономики совместного потребления). Это не смена парадигмы, а короткий перерыв перед новым рывком традиционного экономического роста, массового потребления. При этом в самом росте нет ничего плохого, я лично не поддерживаю тех, кто выступает за de-growth и отказ от благ цивилизации. Сегодня все человечество — да, именно все, а не только «золотой миллиард», о котором трубят леворадикальные активисты, — в массе своей живет дольше, здоровее, комфортнее и богаче, чем когда-либо за свою историю. Уровень питания, гигиены, доступа к информации у подавляющего числа жителей Земли сегодня куда выше, чем у царей и королей еще 200–300 лет назад. Мои зубы, кожа, волосы, кости и суставы сегодня лучше, чем были у Екатерины Великой или императоров Китая. Твои, скорее всего, тоже. Все это стало возможно благодаря двум вещам — науке и экономическому росту. Поэтому тренды, которые я вижу сегодня, — падение авторитета науки и доверия к ученым («я считаю, что Земля плоская, это мое право и мое мнение, ведь все люди разные») и агрессивные призывы отказаться от экономического роста («разрушим капитализм, будем довольствоваться малым, тем, что можем сделать своими руками»), — пугают меня куда больше пандемии. Проблема не в самом росте, а в его качестве. Он должен стать «зеленым», основанным на экономике знаний и впечатлений, опирающимся на возобновляемую энергетику и бережное использование природных ресурсов. А все призывы к отрицательному росту и «опрощению» (именно в том смысле, каком его понимал граф Лев Николаевич Толстой, — то есть выбору человеком образа жизни, основанного на отказе от большинства благ цивилизации) приведут к еще большему неравенству и всеобщему сокращению качества и, скорее всего, продолжительности жизни.
Данные, которые обнародовали коллеги из Global Footprint Network, тоже говорят о том, что эффект локдауна — краткосрочный. Он вызван, главным образом, сокращением выбросов углекислого газа от сжигания ископаемого топлива, потому что на время остановилась значительная часть промышленности и транспорта. Но вот экослед продовольствия не снизился, а ведь это существенная часть антропогенной нагрузки на планету. Кроме того, снижение выбросов (что прекрасно само по себе, потому что позволяет снизить риск климатических изменений) никак не помогает сохранить биоресурсы на локальном уровне. Если продолжить перелов рыбы или вырубку лесов в конкретном месте Земли, они закончатся. Навсегда. Эти ресурсы возобновляемы, но не бесконечны. Поэтому, читая сообщения о возвращении дельфинов в Венецию, надо помнить, что при этом мы не перестали уничтожать дикую природу там, где и она и правда дикая. Бразилия, например, несмотря на локдаун, вырубила в этом году рекордные площади лесов. Так что положительные эффекты пандемии для природы как минимум краткосрочные, да и проявились они далеко не везде. Чтобы достичь гармони человека и природы, нам нужно кардинально поменять модель экономического роста. Тогда у человечества будет шанс.
* * *
Паша: Ну скажи, разве это нормально? Нормально сидеть дома взаперти и работать по 11 часов, пусть даже и решая наиважнейшие задачи? За окном весна, а тебе никакого утреннего кофе на открытой веранде, новых выставок, кинотеатров под открытым небом, прогулок в ботаническом саду или вечеринок на пляже. Как вообще можно испытывать сколько-нибудь позитивные эмоции, находясь в локдауне? Я уж не говорю о том, что делать, если зубы заболели…
Дима: Кхэ! (Следует легкий и немного восторженный возглас человека, издаваемый в предвкушении многослойного пирога философской дискуссии)
Ага, как мы помним, одна из основных черт человеческого поведения, унаследованных в ходе эволюционного развития, — принадлежность к племени, группе, обществу. Возможно, именно поэтому в моменте мы все почувствовали сильнейший дискомфорт от ухода из офлайна и частичной потери связи со своим привычным социальным кругом — друзьями, родственниками, коллегами, единомышленниками. Совершенно очевидно, что перебороть такое мощное инстинктивное стремление (которое, впрочем, по мнению социобиолога Эдварда Уилсона, роднит нас с большинством общественных животных) чрезвычайно трудно.
Вместе с тем, ближе к предполагаемому окончанию обязательно-добровольной самоизоляции стало появляться мнение, что возвращение к докарантинному ритму жизни не всех радует. Оказалось, для многих это возврат к истощительному, сумбурному, нервному ритму. Возврат к необузданному желанию различных институтов навязать жизни свой темп и правила, страх резкого сокращения комфорта личного пространства и времени.
С другой стороны, для кого-то социальная дистанцированность сродни насильственному воздержанию от привычной социализации. Она причиняет страдания.
Можно было бы предположить, что дело здесь в выраженной экстравертированности vs интровертированности. Эти черты характера давно стали частью культурных артефактов — особенно на Западе, где практика определения различных типов личности по методике Майерс — Бриггс (MBTI), основанной на типологии Карла Густава Юнга, закрепились даже в форме мемов, демонстрирующих принадлежность разных типов личности к различным факультетам Хогвартса. Вместе с тем, сущностным различием между экстравертами и интровертами является, как известно, способ, которым люди черпают энергию: интроверты, которые подзаряжаются от созерцательности процесса, в том время, как экстраверты делают это через социализацию.
Из этого можно сделать вывод, что в условиях изоляции и социального дистанцирования для интровертов должен был бы настать рай на земле. Однако многочисленные исследования не подтверждают эту гипотезу. Как и то, что экстравертам сложнее дается локдаун. Оказывается, что тревогу, страхи и депрессивные состояния от продолжительной изоляции экстраверты и интроверты испытывают в равной степени. При этом доля беспокойств и проблем со здоровьем явно в России недооценена — свежие исследования показывают, что в США численность людей с различными симптомами варьируется от 15 до 37%. Данные по Китаю еще более внушительны — 25–50% испытывают беспокойство и различные симптомы депрессивного состояния. У нас, с самой «прогрессивной» системой здравоохранения в мире, такими вопросами задаваться, видимо, бессмысленно.
Тогда, похоже, остается разделить понятия «уединение» и «одиночество». В 2017 году, кажущемся сегодня безумно далеким, журналист Юрий Рост в интервью Владимиру Познеру пояснил разницу между этими состояниями. На его взгляд, одиночество — когда ключ от двери снаружи, а уединение — внутри. Это метафорическое определение знатоки игры «Что? Где? Когда?» в финале летней серии 2020 года не отгадали, а другие игроки клуба, магистры, хранители традиций, им не помогли. Стены охотничьего домика в Нескучном саду, полупустого из-за COVID-19, вторили им гулким молчанием. Так вот, сравнение с ключом довольно точно отображает философскую традицию, где наблюдается противопоставление уединения одиночеству. В ней первое чаще всего трактуется как доброВОЛЬное отстранение от группы, а второе — считается вынужденной изоляцией от общества вопреки собственному желанию.
Но вот только окружающая нас онлайн-среда не дает уединиться по-настоящему. Здесь тревога, вызванная ощущением одиночества и беспомощности перед потенциально опасном миром, которая была одним из важнейших предметов рассмотрения экзистенциальных концепций, предложенных век назад Эрихом Фроммом, Альфредом Адлером, Эриком Хомбургером Эриксоном, Карен Хорни, сменяется на жгучее желание избавиться от онлайн-уединения. Кажущиеся спасением на начальных этапах Zoom-вечеринки, «счастливые онлайн-часы» с друзьями и совместные просмотры сериалов быстро надоели, перестали быть виртуальной панацеей, а в какой-то момент и стали, подобно дементорам Азкабана, высасывать душевные и физические силы.
Чтобы уединиться от «уединения в локдауне», похоже, надо или уехать в труднодоступные районы мира, где на многие километры нет не только населенных пунктов, но и даже вышек связи. Другая опция — отправить очередной чатик в мессенджере в корзину или как минимум «поставить на mute». Это выражение, «поставить на mute», на мой взгляд, совершенно необходимо добавить в обновление «Словаря языка интернета.ru» под редакцией Максима Кронгауза.
* * *
Изображение 1:
Дмитрий Жильцов. Алёнушка. 2020
Цифровое фото
Предоставлено художником
Изображение 2:
Дмитрий Жильцов. Алёнушка. 2020
Пластик, масло
Предоставлено художником
Дима: Сегодня часто используют клише «мир никогда не будет прежним», говоря о том, что после окончания пандемии и локдауна мы будем жить в новой реальности или новой нормальности. Действительно, в этот период поменялось многое: мы научились удаленно работать (и стали работать больше и продуктивнее), учиться, общаться, развлекаться. Это дало беспрецедентный толчок тем бизнесам и институциям, которые сумели сохранить или «переупаковать» свою ценность в цифровом мире. В тоже время многие привычные модели оказались несостоятельными. Уже сейчас очевидно, что ресторанный бизнес, туризм, индустрия красоты, театры, многие музеи и все, для кого в центре получения опыта было физическое присутствие, оказались не готовы к новым условиям. Что уж говорить об институтах государственных, десятилетиями провозглашавших централизацию власти как основной принцип своей работы и в одночасье отказавшихся от нее, передав реальное принятие решений — а с ним и ответственность — на уровень регионов и даже муниципалитетов?
Паша: Адаптируйся или умри — гласит один из базовых принципов эволюции. Причем он относится не только к биологической, но и к эволюции человеческих обществ. Есть замечательная книга Джареда Даймонда ««Коллапс. Почему одни общества выживают, а другие умирают». В ней Даймонд рассуждает о том, как общества и целые цивилизации гибли, не сумев вовремя адаптироваться к изменениям внешней среды. Классические майя, ставшие жертвой засух, гренландские викинги, упорно не желавшие отказаться от разведения коров на острове, постепенно превратившемся за несколько веков из похожего на Швецию плодородного региона в почти тундру, жители острова Пасхи, уничтожившие леса для создания каменных изваяний, и тем сделавшие климат суше и резче (хотя с ними не все до конца понятно). Список довольно длинный. Все они не смогли приспособиться и погибли или радикально потеряли в сложности и разнообразии своих обществ, пав с цивилизационных вершин и вернувшись к относительно примитивным (да простят меня коллеги-антропологи) формам жизни.
Многие идеи Даймонда перекликаются с менее известной монографией Джозефа Тейнтера «Коллапс сложных обществ». Тейнтер высказывает еще более интересную — и радикальную — мысль: достигнув очень высоких степеней сложности (которую он вслед за Рэнделлом Макгвайером определяет как функцию неравенства и неоднородности), общество не выдерживает ее и как бы складывается внутрь себя под тяжестью собственной конструкции.
То, что мы наблюдаем сейчас — и есть попытка адаптации к новому для нас негативному внешнему фактору. При этом значительная часть долгосрочных изменений, которые сейчас обсуждаются, выглядит гипертрофированной, излишней. Вряд ли имеет смысл проектировать самолеты новой конструкции, чтобы обеспечить социальную дистанцию в полете (а ведь такие проекты всерьез обсуждаются!). Лучше инвестировать время и ресурсы в разработку эффективной вакцины. Адаптация — не развое явление, не единожды и навсегда принятое решение. Напротив, это свойство организмов и обществ гибко и постоянно реагировать на внешние изменения. Если мы начнем коренным образом и бесповоротно рушить, и заново строить экономические модели, общественные отношения, ценности и мораль в ответ на каждый удар судьбы, то тогда мы точно обречены. Реакция должна быть соразмерна угрозе — и обратима, когда угроза миновала или трансформировалась в нечто совершенно иное.
* * *
Дима: Локдаун продлился всего пару-тройку месяцев, а мы уже видим резкие изменения в экономике. Потребление сместилось в онлайн, причем там растет как традиционное потребление (покупка товаров), так и потребление цифрового контента (фильмов, текстов, игр), а также контента, который вынужденно стал цифровым — например, концертов, лекций, кино, книг и даже детских праздников. При этом малый и средний бизнес, который во многом работал именно в сфере услуг, разоряется на глазах, несмотря ни на какие меры поддержки. Люди теряют работу и средства к существованию. Другие же, напротив, сумели сэкономить за время изоляции — крупные корпорации продолжают платить зарплату, а тратиться на кафе, такси, фитнес и деловую униформу больше не нужно.
В цифровой среде усиливается конкуренция: крупные институции имеют запас прочности для того, чтобы бесплатно распространять качественный контент. Это создает ложное ощущение, что интеллектуальный продукт ничего не стоит, его можно получить бесплатно. Эти процессы на самом деле не демократизируют доступ к информации и культуре, а создают монополию на их создание. Не менее интересно, что смещение потребления в онлайн породило множество низкопробного контента (сделанного «на коленке», без критического осмысления, верификации, научной основы), который массовому пользователю без специальных знаний зачастую трудно отличить от качественного контента.
Похоже, что эти изменения с нами надолго, если не навсегда.
Паша: Думаю, сегодня нет предпосылок к кардинальной перестройке действующих экономических моделей. Да, и создание стоимости, и потребление сместятся из физического мира в цифровой. Но, во-первых, этот тренд начался не вчера, он наблюдается на протяжении многих лет, а во-вторых, речь идет не об изменении самой модели, а о появлении новых каналов и типов потребления.
Есть вероятность, что пандемия пошатнет позиции sharing economy. Во всяком случае, в краткосрочном периоде: когда вынужден выходить гулять в перчатках и маске, эпидемиологическая безопасность прокатного велосипеда, автомобиля, коньков и многоразовой кружки естественным образом тоже ставится под сомнение.
Еще один важный тренд — снижение доли малого и среднего бизнеса. Здесь уместна аналогия из мира живой природы. В суровых условиях холодного климата лучше выживают крупные животные, потому что медленнее теряют тепло (здесь все просто, работает математика — объем их тела растет как куб, а площадь поверхности — как квадрат).
Изображение 1:
Дмитрий Жильцов. Офелия. 2020
Цифровое фото
Предоставлено художником
Изображение 2:
Дмитрий Жильцов. Офелия. 2020
Пластик, масло
Предоставлено художником
Сейчас, во время кризиса, наиболее пострадавшими оказываются те, кто был меньше — потому что у них просто нет времени на медленное остывание, нет ресурсов. Но тренд этот тоже в целом не очень новый. Во всяком случае, для нашей страны. Централизация и консолидация бизнеса у нас идут довольно давно. Причем не всегда добровольно. Текущий кризис, вероятно, усилит эти тенденции и даст возможность крупным игрокам очень дешево купить или просто избавиться от более мелких конкурентов. Причем это касается разных секторов — от ресторанных сетей, вытесняющих мелкие проекты из центра Москвы, до технологических компаний, скупающих перспективные стартапы, которые при более благоприятных и стабильных условиях могли бы вырасти в их конкурентов.
Не в последнюю очередь ландшафт экономики в будущем будет определяться доступом к данным. Привычки, предпочтения, потребительское поведение — все это заложено в нашей геолокации, куки-файлах, лайках, подписках, круге друзей. Локдаун и цифровые пропуска показали, что сегодня эти данные тоже очень централизованы. Смогут ли те, в чьих руках они оказались, эффективно использовать их для развития экономики страны и роста благосостояния для всех — большой вопрос.
* * *
Паша: Уже само словосочетание «цифровой учет» отдает дегуманизацией, чем-то хорошо забытым старым, словно речь о закрытом на инвентаризацию советском промтоварном магазине (раньше так называли магазины, где продавали non-food). Только вот продавщицы в несвежих халатах, учитывающие фарфоровые статуэтки пионеров-героев и чехословацкие сапоги при помощи деревянных счетов и тетрадей в клетку, даже помечтать не могли о тех сверкающих цифровых высотах, с которых сегодня «учитывают» людей. Да, некоторые технологические решения помогли замедлить распространение пандемии, позволили отслеживать контакты заболевших, контролировать число людей на улицах, снизить загруженность общественного транспорта. Но здесь возникает известная дилемма — свобода против безопасности. Цифровой учет активно используется правительствами некоторых стран для контроля общественного мнения, а часто и для прямого ограничения прав отдельных групп людей — например, этнических или религиозных меньшинств. Уже сейчас технологии позволяют не продать «неблагонадежному» человеку билет на поезд или самолет, не дать его детям пойти в хорошую школу и даже продавать ему одни и те же товары дороже, чем «благонадежным» гражданам. Такие технологии потенциально могут быть очень опасны, их использование должно жестко регулироваться, быть абсолютно прозрачным и находиться под общественным контролем. Иначе все мы рискуем однажды оказаться в одной из серий «Черного зеркала», управляемые злонамеренным искусственным интеллектом.
Дима: Сами по себе технологии не могут быть плохими или хорошими, добрыми или злыми. Наука пока еще не способна создать искусственный интеллект человеческого и, тем более, сверхчеловеческого уровня. А даже если бы и смогла, не нужно приписывать ему человеческую мотивацию и эмоциональную окраску его действий. Мы склонны антропоморфировать все вокруг, ведь на протяжении тысячелетий это позволяло нам объяснять окружающий нас мир. У Макса Тегмарка в книге «Жизнь 3.0» есть хороший пример, иллюстрирующий этот тезис. Если вы идете по лесной тропинке и случайно наступаете на вереницу муравьев, это не значит, что у вас был на то злой умысел. То же самое можно сказать и об ИИ — при условии, конечно, что «сильный» искусственный интеллект вообще будет создан. Пока у нас есть только слабый или узкий ИИ, который умеет решать (да, часто быстрее и эффективнее человека) только очень ограниченный круг задач. Например, играть в шахматы или распознавать образы. В любом случае, технологии — это просто инструмент. Вопрос в том, кто и для чего их использует. Я не берусь оценить эффективность решений, которые применялись, например, в Москве (цифровые пропуска в форме QR-кодов, приложение для заболевших и т. д.). Но что о них точно можно сказать — они были «гуманнее» своих аналогов, разработанных и активно использовавшихся в Китае и Сингапуре. Некоторые из них содержали информацию о контактах и местах, которые посещали заболевшие, причем эти данные становились доступными всем гражданам, а не только медикам или местным санитарным властям. А это все же существенное ограничение права на неприкосновенность частной жизни. Общественные и парламентские слушания, а также журналистские расследования про значимость «антирадаров» приложений-трекеров людей-распространителей COVID-19 — одна из самых актуальных сейчас тем на Западе.
Похоже, и у нас в постизоляционный период это будет одним из главных вопросов: что будет с такими технологиями и собранными данными после пандемии? Будут ли данные уничтожены, как обещают профильные министерства и ведомства, или же будут лежать на полке до нужно момента, а, возможно, попадут в открытый доступ, где ими смогут воспользоваться группы, преследующие далеко не самые гуманистические цели...
Изображение 1:
Дмитрий Жильцов. Пионерка. 2020
Цифровое фото
Предоставлено художником
Изображение 2:
Дмитрий Жильцов. Пионерка. 2020
Пластик, масло
Предоставлено художником
Москва, июнь 2020
Об авторах
Дмитрий Буренко — сооснователь и директор проекта «Эпоха Антропоцена». Социолог, кандидат психологических наук. Живет и работает в Москве.
Павел Боев — сооснователь и директор по науке проекта «Эпоха Антропоцена». Антрополог, эколог. Живет и работает в Москве.
О художнике
Дмитрий Жильцов — художник. Окончил Школу современного искусства «Свободные мастерские» при Московском музее современного искусства и Институт «База». Член Московского союза художников. Живет и работает в Москве.